Садилось солнце. День, догорая, трепетал пожаром. В ущельях, в балках он уже потух и лишь вершины обжигал закатом. Червленый темно-красный, Эльбрус двуглавый рдел как будто на смотринах, блуждающим указывая путь. А по вершинам огненной гряды, летел, как вихрь, червонный всадник. Он мчался по хребту, вцепившись в диск небесный, закат остановить желая иль даже день вчерашний обогнать. Чтоб сократить свой путь, летел без троп, по бездорожью, рискуя шею поломать иль в бездну провалиться. Так не спешили и гонцы благою вестью поделиться, как несся в горести Али, табунщик князя. Джигит весь в черном, бурка - два крыла. Два жеребца, и оба под седлом, на них джигит скакал поочередно, меняя на скаку их под собою, на отдых ни минуты не давая. Он торопился в Замок и летел быстрее птицы и быстрее ветра, быстрее туч волнистых на быстрых крыльях горестной любви, спеша свою судьбу узнать и лик любимой увидать. Совсем забыв, что он пастух, она ж княжна и не чета ему по роду. Забыл и то, что княжеские кони под ним падут и до княжны не добегут, и он закончит жизнь свою на плахе, ведь лошадей князь ценит больше, чем людей. Но не о жизни думал, погоняя. Зачем она ему без милой? А скакуны копытом выбивали любимой имя: "Да-у-та!" Оно стучало в сердце дробью и сердце рвалось из груди, как будто чуя смерть в пути. Но все ж не отступал Али, он ясно видел, что природа пытается путь преградить ему. Не козни строила, а попросту препоны молодцу чинила. То грянет вдруг ненастная погода, то солнце яро припечет, то облака вдруг набегут и покрывалом черным закроют небо, и вмиг день превратится в ночь, то с громом молнии сверкают, огнем слепя глаза ему, стараясь всадника свернуть с дороги, то вдруг прольются небеса, желая пыл джигита остудить, туман дорогу уведет куда-то, а встречный ветер бег приостановит. Все было против его встречи с Даутой, он явно слышал голос свыше: "Вернись, вернись, безумец, будешь жить!" И лишь любовь гнала его вперед, влюбленный верил в счастье и спешил.

Любовь ничто не остановит, одна, быть может, только смерть; труднее было с мыслями поладить. Он гнал их от себя, как мог, стараясь позади печаль оставить. Но тщетно. От них не деться никуда: одну обгонит, но тут же ветер посвистом клинка навеет мысли новые, одну ужаснее другой, терзая душу. Прикрыть папахой уши можно, но сердце? Как его закрыть? Где силы взять на полпути? Пожалуй, только у любви. И он шептал: "Ах, Даута, ах, Даута! Любимая, не жить мне без тебя. Нет, не отдам тебя я никому. Ты свыше мне Судьбой дана. Моя единственная, Даута. Уж лучше б сизая голубка не долетела до меня, в пути погибла бы, пропала, и весть ту страшную не донесла, и я б не получил письма. Душа была б тому обману рада, сейчас не знала б муки ада. Хвала Всевышнему, а вот и Замок". И, наконец, Али про все узнает сам и все расставит по местам, любовь ему поможет это сделать. Припрятав лошадей в пещере, чтобы никто не видел и не знал, и укрепившись верой в правом деле, Али пешком пустился к Замку. Ему бы Дауту увидеть, с ней словом перемолвиться и посмотреть княжне в глаза: не изменилась ли она, жива ль любовь, не умерла ли? Но для свиданий день помеха - всегда глаз любопытных рать, и ночь придется видно ждать: неровен час, на князя вдруг наткнешься. Али хотелось бы узнать, откуда сей жених свалился, стар ли годами или млад, красив иль вовсе безобразен. Вдруг слышит: "Али Конов? Ты нарушаешь твердь законов." Али чуть вздрогнул, такого он не ожидал. О князе только лишь подумал, как тот пред ним явился сам. Судьбы его сжимался круг.- "Ты почему без вызова явился, примчался, бросив табуны? Иль, может, в этом нет твоей вины? И в том есть веская причина? Случилось что? Эльбрус папахи потерял или исчез совсем бесследно? Так нет, отсюда вон видать, стоит, целехоньки вершины. Или разбойники опять балуют и лошадей моих воруют? Иль сердце заиграло труса, и ты уж больше не джигит. Отец твой был табунщиком от бога и исполнял законы строго, и молодым вам не чета, не спорил с князем никогда, и в час опасный, стоял за князя до конца. Погиб в чести, не пропустив врага. И мать тогда, блюдя законы гор, прервав разбойный спор, кому достанется она, честь защищая, за мужем вслед ушла сама. Достойны предки подражанья. Что с табунами? Целы кони?"
- "Что с ними станется? Конечно, целы. Блюду, как мой отец, и дед, и прадед. Все тихо, мирно, без разбоя, сейчас не говорил бы стоя, а пал бы ниц перед тобой, иль принял бы неравный бой с врагами". - "Ну, ладно, полно, верю, верю. И все ж какая в том причина?" - "Прости, князь, личная кручина, ведь взрослый я, уже мужчина, и сердцем я познал любовь, не с материнских теплых слов." "Ну-ну, поведай, говори, что хочешь у меня проси. Ты заслужил."
- "Постой, князь, с духом соберусь." - "Опять, небось, попросишься на Русь? Так не бывать сему, мне молодцы и самому нужны." "Нет, князь, не то, нет в том нужды. Я знаю, дочь ты выдаешь, и завтра, кажется, смотрины." - "Откуда мог сей слух узнать? Не гнал я никому гонцов и запретил весть разглашать. Не ведает никто доселе. . . немногие и в Замке знают." - "Князь, сердцем можно все узнать, коль любишь." - "Кого ты любишь? Говори." - "Я? Дочь твою люблю превыше жизни, пришел просить ее руки." - "Что ты сказал? Дочь, Дауту? Башибузук, что мелешь ты, бузы ль опился, иль с ума сошел совсем и бредишь. .. Что говоришь? Она княжна, я князь твой, ты, мой пастух, молчи! Ты, может, клад нашел в горах, и у тебя калым несметный? Скорее небеса падут на землю или земля достанет небо, чем я свою единственную дочь отдам за пастуха." Честил князь бедного Али, не дав сказать ему ни слова. "Пшел вон, табунщик, с глаз моих долой, и не в табун, ты им не дорожишь, а чабаном, овец пасти в горах. . . и в дальние отары. И чтоб твоя-нога здесь, в Замке, не ступала отныне больше никогда и не смущала души, и не пятнала княжью честь, чтоб даже уши мои не слышали отныне о тебе. Пшел вон, безумец, с глаз моих долой... А впрочем. .. стой. Ну, ты меня, пастух потешил." Князь засмеялся нарочито громко. "Давно не слышал я шутов. Явись на праздник, завтра ведь байрам, веселье. Потешь гостей, народ честной. Мы с дочерью и с гостем над этой шуткой славно посмеемся. Быть может, он тебя одарит, ведь ты танцуешь хорошо, и бросит золотой тебе на новую черкеску, а то твоя совсем уж прохудилась и вся в заплатах. Пшел вон, босяк безродный." Али безропотно ушел. Он князю не сказал ни слова, и не обмолвился о чувствах Дауты. И хорошо, что не сказал. А то б князь запер дочь свою, держал бы за семью замками, а так он встретится с княжной и объяснится, и, если Даута не разлюбила (давно не виделись они), то знает он, как поступить. Но надо день еще прожить и выстрадать ночь в муках. Как тяжело безропотно жить в слугах. Ох, как он князя ненавидел!

Байрам устроили на площади у Замка. Сегодня праздник, скажем, красоты, в честь дочери прекрасной Дауты. Сегодня можно многое позволить, нет никаких препон. Байрам - веселый праздник для души. А завтра настоящие смотрины, обычай сух и строг, его нарушить князь не мог. Погода к празднику благоволила. День был прекрасный, с утра не жаркий, дул ветерок с Медовых водопадов, любезно всех прохладой обнимая, и бедных, и богатых. Площадка игровая - небольшая, но гости разместились все. У самого крыльца три кресла, в среднем торжественно и чинно восседал хозяин. Гость и его родня сидели справа, как подобало по закону, традиции не нарушая. А ближе к сердцу, слева, дочь-краса. У самой речки - музыканты. А остальные кто где мог. Народ устроился за речкой: как пчелы соты, облепили гору. Гул народа шум речки перекрыл, та поутихла малость, толпа глазела, ждала веселья. И, наконец, князь поднял руку, знак тамаде подал: пора уж начинать веселье. Притихли все. В круг вышел полный тамада, привычно трижды поклонился: князю, княжне и гостю. И полилась рекою лесть. Он начал речь со здравицы. Тост первый за хозяина, во здравие на многие лета. Рог, стоя, шумно осушили. В нем было лучшее вино - и выдержки столетней, чтоб столько же и князь на свете прожил. Второй тост поднял тамада за гостя дорогого. Он так витийствовал, старался, что все вокруг невольно улыбались: слова уж явно расходились с телом - вахлак джигитом не был никогда. А тамада все подливал лесть в красное вино, пока вино не забродило, но это тамаду нисколько не смутило. А гость прельщался, слушал, оттопырив уши, и даже пролил на землю вино. Вот и второй рог пуст, налили третий, не садясь. За дочь хозяина, за Дауту. Держал рог тамада у сердца, и, как всегда, тост говорил от сердца, ведь пить должны за молодость, за красоту девичью, за верную любовь. Княжна смотрела молча на Али, тот в знак согласья опустил глаза. Никто не видел этих взглядов, она знак верности, надежду подала. Но где и как назначить встречу? И это мучило Али, из головы не выходило у бедного джигита. Все ждали танца, но тамада тост третий только начинал. Тост длинный был, длиннее первых двух. О красоте княжны речь в двух словах не скажешь - и дня не хватит. И это правда. О ней ходили слухи, слагали песни, в народе их охотно пели. Но кто слагал, никто не знал, один Али да Даута тайну созданья песен знали, но никогда ее не разглашали, чтоб не спугнуть нечаянно любовь, да и отца боялись. Али слагал ей песни при луне и звездах, при искрах жаркого костра, когда из Замка ночью Даута сбегала. Его сабза - свирель - любовью пела и в пляс вела. А Даута в тех трелях всей душой купалась. Так зарождалась их любовь. Они сейчас смотрели друг на друга и сладость встреч и ныне ощущали. Но как теперь им быть, они не знали. А тамада смотрел на Дауту и говорил, что в ней слилась вся красота земли и неба, тепло души ее от вечного Светила, что не иссякнет никогда, а лик прекраснее луны, глаза, как звезды, стан сосны. Она не знает, что такое слезы, нрав кроток, взгляд лучист. . . А Даута, смущаясь, слушала хвалу и чувствовала, что краса ей счастья не добавит, а может, даже на беду загубит душу. А тамада тост завершал - держать рог гости подустали. "Рог налит - пьем за красоту! Кто стар - помолодеет. Кто некрасив - красивым станет, не внешне, так душой." И по сигналу тамады рог каждый осушил. Но лучше б в рог налили счастья, чтобы несчастья избежать. Три рога выпитых вина гостей развеселили. И лишь за речкою народ ждал возлиянья, не чувствуя веселья без него. Им выкатили бочки, полные бузы и через мост перекатили. Богатый дар от князя для народа. Пусть тот немного побузит и князя благодарно вспомнит. А дальше тамада вел праздник по наказу. Он вышел в круг и громко объявил: "Сегодня младшим тамадой, иль, как в народе говорят, - шутом, в помощники мне выбрали Али. Пастух вас шутками развеселит, где поиграет, где попляшет, а где истории расскажет, на это он большой мастак. А дорогие гости, как в том обычай нам велит, вы можете его благодарить." Он поклонился и ушел. Али вошел в круг, медленно, но твердо. Высок, красив и молод. В плечах сажень косая. Черкеска новая, горели златом газыри, высокая папаха лихо восседала на голове, подчеркивая гордый взгляд. Кинжал серебряный, от прадеда доставшийся в наследство, чеканкой старою красуясь, на тонкой талии висел, готовый к схваткам удалым или к скандалам безрассудным. Али был вовсе не похож на скомороха.

Князь ожидал, что выйдет пастух ободранный, забитый и несчастный. Все посмеются от души, и тем унизят голодранца, а вышел истинный джигит: взгляд гордый, непреклонный, как будто он и не слуга и князь над ним уже не властен. И это раздражало князя, ведь вышло все наоборот. Али друзьям поведал о любви, пересказал и встречу с князем, не пропустив и колкие насмешки. И те, конечно, помогли. За день и ночь пошили новую черкеску, так как свою с плеча не дашь - и рост не тот. и не те плечи. Одели друга, будто на смотрины, теперь не опозорит князь простолюдина. Али был родом из Элькуша - гнездо орлов, аул недалеко от Замка, рождались там богатыри и телом, и душой, и добрыми делами прославляли край. Али прекрасно понимал, что князь его унизить хочет. Оставил в Замке просто для насмешек, решил потешиться над ним, унизить так, чтоб он и сам охоты не имел спускаться с гор. Перечить князю было невозможно. Ведь он не только князь, но и отец его любимой. Али ради нее мог многое снести, и, чтоб не натворить безумных дел, он до поры до времени терпел, Аллах, наверно, так велел. Али сказал всего два слова: "Я говорить не буду много, порой словами все не скажешь, я танцем все перескажу, кто любит, тот всегда поймет." На гостя посмотрел лукаво, тот был дороден, очень грузен и немолод - и уже давно. Лицо обрюзгшее о многом говорило - немало ест и столько ж пьет. До танцев, видно, не охоч. С его раздавшейся фигурой осталось только наблюдать. Сидел чванливо - горд богатством.

Вот барабаны возвестили сигнал всеобщего веселья, а в том веселье песни, шутки, три основные круга танца. И музыканты заиграли. Гулянье представленьем началось - то шуточный веселый танец. В нем много юмора и озорства, напомнивших им детства радость. За это танец и любил народ. Али пустился первый в пляс. Он танцевал озорника, мальчишку детства своего. То шаловливо лез в сады, то убегал от сторожей, а то, хромая, будто старый сторож, сердито брел за ребятней. Любили танец старики, в круг выскочили, будто дети. Все веселились и смеялись и детство, юность вспоминали. Али, танцуя перед гостем, пытался пригласить его, но тот смеялся, улыбался, а танцевать все ж отказался, и бросил под ноги златой. Али с презреньем затоптал его. Ох, как он злато ненавидел. Ведь был бы он богат, и даже родом из народа, отдал бы за него свою дочь князь. Он это знал.
Закончился шутливый танец, за ним азартный перепляс. Али, конечно, всех переплясал и перед гостем вызов станцевал, в круг приглашая, но тот и в этот раз учтиво отказался, как выкуп бросив золотой. Али втоптал и этот золотой. Князь видел это все и удивлялся: ведь нищий был пастух, а золото не брал. Все ждали танец абезек, лишь в этом танце можно брать избранницу под руку и чувствовать биение сердец, и трепетное пробужденье чувств, без слов - пожатьем - можно многое сказать. За абезеком сразу танец тёгерек, где, взявшись за руки, танцуют все по кругу. Два первых танца, как бы порождали третий - тюз-тепсеу. Джигит выходит в круг, избранница должна сама без приглашенья выйти к тому, с кем танцевала абезек. Три танца эти особенно любила молодежь. На эти танцы и рассчитывал Али. Три танца - и одно желанье, назначить место встречи поскорей. А вот и музыка. Али поспешно подошел к княжне, но князь, следивший зорко за Даутой, как будто зная наперед, так грозно посмотрел на дочь, что та Али невольно отказала. Али ушел из круга, три танца эти он ни с кем не танцевал, все думал, как назначить встречу. Лезгинкой завершались танцы, последняя надежда на нее. Как Дауту на танец пригласить? Лезгинку, как Али, никто не танцевал. И потому, как только музыканты заиграли, не вышел в круг никто, Али все ждали, хотя ходили ноги ходуном, на месте сами по себе плясали. И он ворвался. Лезгинка вихрем закружила, и, кажется, забылось все, лишь танец был всему глава, лишь танец жил и говорил, и все вокруг молчавшее ожило. Искусство танца - в пластике движенья, а у движений свой язык, свои фигуры, свои торжественные "па". И человек, вживаясь в танец, сливается с ним воедино, и даже сердце в такт танца бьется, передавая состояние души. Али пронесся молнией по кругу, как молодость, у стариков перед глазами, не танцевал, а в воздухе парил и танцем радость приносил. И даже музыканты Али не узнавали, он в этом танце чудеса творил, то выдаст новый трюк, отколет ловкое коленце, то выбросит такое "па", что вряд ли кто-то смог бы повторить. Не танец, а полет души и тела. И тем взвинтил людей он до предела. Подвыпивший веселый князь заговорился с гостем, Али следил за ними и в тот же миг к княжне, как коршун, подлетел. Та сорвалась и в пляс пошла, не дожидаясь запрещенья. Отец хотел дочь не пустить, но было поздно, та уже в кругу была. Соединились небо и земля, и все носилось в круговерти пляски. Запрыгали, казалось, горы, быстрее реки потекли. Отплясывали так, как будто в жизни их то был последний танец. То он орлом летал вокруг нее, то горлицей она из круга вырывалась, то гордой лебедью плыла, игриво завлекая. На ней узорчатое платье, расшито золотом и серебром, блестело, солнце отражая, а полукругом рукава чуть до земли не доставали, как крылья птицы вниз свисали, при взмахах рук княжну приподнимали и будто на весу держали. Платок спадал на плечи, развеваясь, и шею нежно обвивал. Любуется народ, прекраснее не сыщешь ныне пары. Как лебедь с неба падает на землю, Али пред милой на колени пал, закончив танец. Такой концовки танца не видали, и долго жест тот обсуждали, и даже князю стало ясно, как в танце объясняются в любви. Али успел сказать все в танце и назначить встречу. Он понял - Даута согласна с ним бежать хоть на край света. Закончив танцевать, Али за речку поспешил к народу, вольготнее там, веселей, и кунакам сказать спасибо за подмогу. Но он не долго веселился, пришел к нему от князя человек с приказом в горы удалиться. Али со всеми попрощался (когда еще увидеться придется, да и придется ль вообще?) и в горы нарочито медленно побрел, чтоб видели, что он уже уходит.

Уж вечер поздний. Опоенные хмелем речи и деяния слились в сплошной поток в глубокой каменной лощине. Шум праздника не обуздать, и он стоял над Замком еще долго, лишь к полночи угомонился. Укрыла ночь уснувших тишиной. Уснул и князь, лишь только дочь его спать не легла, в дорогу собиралась. Куда? В какую? И сама не знала, блуждать за счастьем или счастье испытать, лишь бы от гостя дальше. Куда-нибудь за тридевять земель. А что там ждет? Но то, что ждет' ее Али сейчас, она всем сердцем ощущала. И Даута ушла в объятья ночи и Судьбы. Али уже извелся в ожиданье, а Дауту увидев, вмиг ожил. Не стали мешкать, надо уходить, бежать, бежать быстрее от беды, ночь на исходе, а утром будет послано в погоню. Отец в покое не оставит их, поднимет на ноги своих джигитов и будет днем и ночью их искать, чтоб дочь вернуть, а пастуха примерно наказать.
Али решил податься к чабанам. Хасан - старейшина, столетний старец, он умудрен годами и хоть советом, но поможет. Хасан всю жизнь свою провел в горах, совсем забыл, когда спускался к людям. Он князя и в глаза не видел, служил еще его отцу. Не мог гордыню обуздать, перебороть себя заставить, перед хозяевами голову склонять. Презрев однажды лесть и рабскую покорность, ушел подальше от людей служить не князю, а пасти его отары. Он думал: независимость обрел, и возомнил себя совсем свободным.

Три дня, три ночи беглецы скакали и, наконец, предстали перед старцем. Тот долго слушал исповедь влюбленных и вдруг признался им и сам себе: "Я в гордом одиночестве век прожил, думая, что жил, лишь ныне понял: жизнь прошла напрасно. Я мудр годами, но дитя душой. Жизнь надо не годами исчислять - любовью. Кто не любил, тот и не жил. Жизнь, как бы длинной ни казалась, всего лишь краткий миг на этом свете. Любовь же может вечно жить. Идите к Эльбрусу, он, думаю, поможет, подскажет как вам дальше быть, недаром у него две головы, а я. . . кто сам блуждал всю жизнь в пути, как может вам ответ найти?" Старик благословил их, как своих детей, собрал котомку им в дорогу, и те, оставив лошадей, пустились в путь пешком, чтоб с толку сбить погоню.
- Грех на душу возьму и заведу погоню в заблужденье, я ложный путь им укажу, а вы спешите, дети.

И беглецы ушли в край белоснежных гор, дошли до выступа Скалистого хребта, забрались к вечеру на плато (оно отвесно обрывалось в сторону Эльбруса) и там остановились. Эльбрус в закате пламенем горел, и им казалось, что совсем он рядом. Темнело быстро. Было страшно спускаться вниз. Здесь даже сам шайтан плато опасное обходит стороной. Решили тут заночевать, а утром снова в путь пуститься. Проснулись рано, чуть рассвет забрезжил, едва пробились первые лучи, Эльбрус уже не тот, что был вчера, его заволокло туманом и были видны лишь очертания вершин, как будто два холма уперлись грудью в небеса. Солнце поднялось немного выше, туман над Эльбрусом сгустился и полностью закрыл вершины. Но вот прошел какой-то час, и вся зубчатая вершина Кавказского хребта на фоне голубого неба нарисовалась вдруг сама. О, как прекрасен этот чудный мир! Как живописны горы древнего Кавказа! Эльбрус тем временем под солнцем засверкал, как будто заново родился. Вдруг в облаках круг радужный явился, а внутри круга - чудо из чудес. Там Даута с Али стояли, огромные, как облака. Даута испугалась, к Али прижалась: "Не может быть такого, ущипни меня: быть может, я уснула, и эти призраки мне просто снятся. Где мы? На небе или на земле? Ну что за чудеса на небе?"
- Не знаю, чудеса ли. Но это мы с тобою там. Велик Всевышний: он нас поднял на небо, откуда все вокруг видать.
- Али, сейчас я ничего не вижу. ,
- Зачем от страха ты глаза закрыла? Открой, как можешь ты себя не видеть?
Она глаза чуть приоткрыла и глянула на небо. Там призраки стоят похожие на них, только огромные, как скалы.
- Так где же мы, уже на небе, иль на земле еще? На небо смотришь - мы на небе. На землю смотришь - на земле. Али, возьми меня за руку, потрогай лоб, не слишком ли горяч? Живая ль я, или уже мы не на этом свете?

И вдруг. . . то ль лев, то ль пес огромный и косматый, то ль чудище лохматое какое на небе бросилось на них. Даута страшно испугалась, не за себя, а больше за Али. Она его схватила, обняла, и, защищая, закрыть собой пыталась. Она, боясь, что чудище Али проглотит, закричала:
- Нет, не отдам его! Погибнем вместе!

Али ж схватился за кинжал, чтоб защитить любовь свою и, если надо - жизнь отдать, но зверь их повалил обоих. И, лежа на земле, они узнали в звере пса - свою любимую собаку. Дружбан стоял над ними и радостно скулил, лизнуть стараясь их в лицо: еще бы - столько дней не видеть. Пес наконец-то их нашел, он преданно любил обоих. Когда признали в звере пса, то долго над собой смеялись, Друж-бан же прыгал и визжал на радостях, веселым лаем заливался. Даута в небо посмотрела - не видно было никого, одни лишь облака по небу плыли.
- Дружбан виденье испугал, или оно на облаке уплыло. Знамение какое-то, к чему бы это? Как будто в рае побывали, на небе так же хорошо.

Любимец, умница, Дружбан нашел их на плато на самом краешке земли. Али вдруг перестал смеяться, и радость перешла в боязнь, он понял: их перехитрили. Князь хитрый, словно лис, смекнул, что лучшего проводника не надо: пес - их любимец и разыщет, где б только ни были они. В погоню бросили Дружбана. И тот усердствовал, старался, он думал, что добро творил и в радость для него или в награду - удачный поиск завершил. И Даута уж поняла, что за Дружбаном следует погоня. На лошадях.она настигнет скоро. Спускаться надо, только так сумеют оторваться от погони. Кто здравомыслящий подумать может, что по обрыву, по отвесной стене спуститься можно. Другого выхода Али не видел: иль замести свои следы, или разбиться насмерть, но в руки он живым не дастся - позора не переживет. И все же кто-то вел их по обрыву - одни они бы не спустились - оборванные, но живые. Погоня бросилась искать в обход, теперь им трудно было без Дружбана.

Три дня пути по скалам и чащобам, но вот и Эльбрус долгожданный на них величественно смотрит. Красавец-великан суров и, видно, очень строг. Али Эльбрусу крикнул снизу:
- Живи не меньше. . .- и запнулся, каков Эльбруса век - не знал и поспешил добавить: - сколько хочешь или вечно... по желанью своему. Мы шли к тебе издалека, чтоб исповедаться и твой совет услышать. Ты древен, мудр и видел на своем веку чудес немало и горя, видно, много испытал.
- Благодарю за здравицу. Прошли вы путь немалый, осталось лишь забраться на вершину. И если на пути вас чувства ваши не покинут и не замерзнут ваши души - любовь сумеет вас согреть, преодолеете в пути к вершине все невзгоды. А здесь я выслушаю вас и расскажу свою Судьбу, быть может, вам она поможет, так что до встречи на верху.

Не так-то просто покорить Эльбрус. Вперед Дружбан пошел, как проводник, и где опасность поджидала, он обходил, стараясь сократить дорогу в гору. Внизу все зелено, тепло, и поднимались быстро и легко. Повыше снег, ледник и холод, а дальше - лютый холод, жгучий мороз как будто здесь родился. Когда ложились отдыхать, Дружбан всегда был между ними, будто законы гор блюл очень строго и был меж ними, как кинжал. Пес спины им обогревал, спасая от мороза.

Дул ветер - на ногах не устоять, Эльбрус любовь испытывал на прочность, но все ж они добрались до вершины. А на вершине тишина: ни ветра, ни пурги. Их солнце светом обласкало, светило ярко, но не грело. Хозяином здесь был мороз. Волшебник ледяной старался заморозить их и в статуи навечно превратить. Здесь уже было много глыб, то ль каменных, то ль ледяных, напоминающих животных и людей.
- Эльбрус! Мы на вершине, у тебя в гостях, но как же холодно ты нас встречаешь! Мы здесь замерзнуть можем.
- Нет, ты не прав, джигит. Здесь, правда, холодно немного, суровая погода, это так. У всех непрошеных гостей кровь стынет, и это правда, но вы же живы, благодаря любви, что вас и в холод согревает. Я рад, что вы дошли, я выслушать усердно вас готов.
Кисловодск
Он выслушал рассказ их и сказал:
- Ваша история так на мою похожа. Впервые людям расскажу и я свою Судьбу. Как только ни зовут меня: Каз-каз - Эльбрус - Блеск и Блестящий - гнездо сияния небес. .. Седой, Двуглавый... не буду дальше называть. Начну, пожалуй свой рассказ. У каждого своя Судьба, но наши очень схожи. Тринадцать лет мне было, был я беден, но в дочку бека страстно я влюбился. А той красавице тринадцать, как и мне. Мы жить на свете друг без друга не могли. Брус была дочерью послушной, когда ж отец, Каз, задумал выдать ее замуж, мы убежали. Отец ее поклялся выпороть меня прилюдно на площади базарной, а дочь отдать за князя старого, чтоб род еще богаче стал. Скрывались долго от погони. Где проходили, говорили, что лучше смерть, чем жить нам друг без друга, чтоб знал отец, что не отступим и не дадим любовь поработить. И вот, когда совсем нас окружили и вырваться нельзя было никак, решили мы, что лучше смерть, но вместе, чем мучиться в разлуке друг без друга. Мы покровителя Любви просили поднять нас на такую высоту, какую мы любовью заслужили, и , чтоб преследователи не достали нас. А мы чтоб сверху видели все горы, свои дома и край родной. И чтобы были вместе навсегда. И на прощанье обнялись. И только мы произнесли ту просьбу, как стали к небу подниматься, увидел издали нас Каз - Брус и меня, и стал кричать, что любит дочь и все простит нам и на все согласен. Но было поздно. Не было возврата, мы поднимались выше, до небес. Казбек - "Блестящий Бек", тогда взмолился к небесам, вернуть к нему нас, а если поздно, то участь дочери согласен разделить, лишь только б видеть ее вечно. И стал горой Казбеком он, пониже нас, но видим мы друг друга хорошо. Слепа отцовская любовь, но, если он прозреет, то жизнь готов отдать за дочь свою. Вот видите, любовь наша чиста, наброшена на нас фата навечно. Сюда подняться может только тот, любовь свою кто выше жизни ставит.

Я потому вам рассказал Судьбу свою, чтоб вы с решением не торопились. Прошло уж столько времени, отец быть может, вас простил за бегство, неужто же он сердца не имеет?
- Нет, нет,- сказал Али,- его я знаю хорошо, уж луч-, ше здесь замерзнуть, чем бесполезно на коленях ползать и бессердечного отца молить.
- Решать не мне. Вам жить и вам любить. Я только помогу вам вниз спуститься. А поспешить, как мы, успеете всегда.
Али и Даута решали долго, что делать и как быть. Эльбрус им спорить не мешал. Али стоял на том, что лучше здесь замерзнуть, а Даута подумала: быть может, отец раскаялся в содеянном и даст свое благословение. "И чтоб на душу грех не брать, нам следовало б точно знать, стоит ли на своем отец, как прежде, или покаялся уже. Казбек простил же свою дочь."
- Простил, но слишком поздно.
- С тобой согласна я, любовь не молят на коленях. Кто нем душой, тот холоден и сердцем. Али, какое примешь ты решенье, я подчинюсь ему беспрекословно и разделю с тобой судьбу твою. Но только дома, возле Замка. Здесь холодно, а в край родной меня всем сердцем тянет, там смерть мне будет не страшна. Коль суждено, погибнуть мы всегда успеем, а на земле родной покойней будет.

На том и порешили. Эльбрус помог скатиться мигом, а там дорога вела домой, да и Дружбан ее прекрасно помнил. Назад не шли - летели, а как добрались, в пещере спрятались напротив Замка. Их ночь от глаз людских укрыла темнотой. Али в пещере Дауту оставил, Дружбану наказал не выходить и охранять, пока он с вылазки не возвратится.
Вернулся хмурый, сам не свой. Друзья, все, как один, сказали: "Князь днем и ночью тучей ходит, мечтая об одном - поймать вас и примерно наказать."
- Ну, что молчишь, Али? Мне душу не терзай! Что в Замке?
- Все то же. Как будто все вчера случилось. Князь днем и ночью мечет гром и молнии, пожнет же пепел после них. Чем меньше у него надежды нас найти (след уж давно потерян), тем грознее становится сам князь. Ему мерещится лишь казнь. Ложись, княжна, вот мы и дома. Не легче на душе нисколько. Нелюбящему как понять любовь? Ведь он ее совсем не знает, а значит и винить его нельзя. Ну, что ж, воздастся каждому свое. А утром мы подумаем, как быть. Бежать нам.надо. Чем дальше будем мы от мест родных, тем безопаснее нам будет, ведь на Кавказе жить спокойно нам князь не даст. Аллаху, видно, так угодно, благословенья не дождемся. Любовь поможет, проживем.

Пещера иль скорее грот, без окон и дверей - все настежь - заходи - живи. Вход выложен из камня, к речке
- отверстие-окошко. Двоим, конечно, места хватит. А в стенке вырублен лежак на ширину пещеры. Ложились головою к голове, чтоб можно было тихо говорить. Дружбан меж ними, как всегда, улегся, слушая беседу. Дружбану доверяя, спали спокойно крепким сном. А ночью, вдруг Дружбан проснулся, почувствовав, что кто-то бродит иль крадется. Прислушался, принюхался и понял: да это ж Шалая, его подружка. Она скулила тихо, его звала. Не виделись уж больно долго, она соскучилась. Пес тихо вылез из пещеры - подруге рад, что не забыла. Немного с нею погулял и вновь залез в пещеру досматривать собачьи сны. А утром Шалая всех лаем подняла. Али вскочил и понял, что та их выдала. За ней пришли джигиты, увидели Друж-бана и смекнули, где прячется княжна. Али с княжною вышли из пещеры и в горы быстро подались. Но было поздно
- их обложили, как зверей. Бежать без лошадей и прятаться нет смысла. Толпа придворных их к обрыву прижимала. Али два деревца срубил кинжалом и перебросил на скалу, она всего в каких-то пяти шагах отдельно красовалась от горы. Собака первой побежала по шаткому мосту. Али увидел страх в глазах любимой, она боялась высоты, идти ей было страшно через пропасть. Тогда Али взял на руки княжну и осторожно зашагал над бездной. Княжна впервые обняла Али за шею, и не смотрела вниз, даже глаза закрыла. Всю жизнь бы так сидела на руках. . . И страх ушел, как будто не бывало. Али княжну поставил на скалу и жерди быстро сбросил вниз. А вот и люди подоспели, среди дворовых и ее отец. Все молча наблюдали, отец молчал. Он видел, как Али брал на руки княжну, и князь кипел от злости, и если б мог, своими бы руками он пастуха зарезал. Он даже не подумал, почему они вдруг сами объявились.
- Вот и пришло то время, когда Судьба нам отпускает последний миг проститься на земле, а встретиться на небе. Эльбрус всю жизнь жалеет, что поспешил со смертью, нам надо бы спешить, чтоб не жалеть потом о жизни.
- Любимая, обнимемся, и полетим, как птицы, вместе.
- Объятья, милый, не для нас, и перед всеми. . . Любимый, что будут думать люди обо мне. Мы чтили все законы старины и чисты пред Аллахом и людьми. Лети, моя Любовь, ты первый, я прыгну сразу за тобой, а встретимся на небе, в облаках. Ты помнишь Бермамыт, там встретимся, как и тогда. Прощай. До встречи.

Последний раз Али в глаза прекрасные всмотрелся и прыгнул с именем ее. В полете имя "Даута" еще звучало долго.

Перепуганное эхо еще носилось по ущелью, тревожно билося о скалы, княжны все повторяя имя, в звучанье жизнь продлить стараясь. Последний раз завис звук где-то в балке, ударившись, разбился на две части. И жизнь погасла, как от костра искринка улетела. Али уже не слышал ничего. Придворные стояли на горе, не шелохнувшись, а впереди их замер и отец. Всех потрясло то, что сейчас случилось. Али вот только был. . . и нет его теперь. Скала, где находилась Даута, от них всего в пяти шагах. Никто не смел, никто и не пытался ту пропасть как-то одолеть, чтоб не спугнуть движением княжну. Она над пропастью стояла, как будто в забытьи. Люди ж Всевышнего молили оставить жизнь ей. Молчанье затянулось ненадолго, княжна чуть вздрогнула, стряхнув оцепененье, пришла в себя - вся подобралась, подалась вперед, шагнула ближе к пропасти и протянула руки, будто обнять любимого желая. Все, затаив дыханье, ждали: "Я иду к тебе, Али." Но перед тем, как сделать шаг последний и в пропасть броситься, она не удержалась и посмотрела вниз. Но лучше бы она и не смотрела: увидела там мертвого Али. Она успела только вскрикнуть: "Ай-ли!" Вдруг закружилась голова, перед глазами все поплыло, какая-то неведомая сила ее толкнуть назад успела, и ноги подкосились, она упала бездыханная.
Дружбан, пытаясь привести княжну в себя, лизал лицо хозяйки, не понимая, что же с ней случилось. А слуги через пропасть положили заране приготовленные бревна. Отец рванулся к дочери по этому опасному мосту. Но только князь успел ступить одной ногою на скалу, Дружбан набросился на князя, как на виновника всех бед. Тот уклонился от прыжка и, выхватив кинжал, успел Дружбана ранить в бок. "Ты что, взбесился?" Но пес не заскулил от боли даже, а снова злобно бросился на князя, но тот уже готов был к нападенью и сбросил пса на дно ущелья, туда, где уж лежал Али. В душе князь был Дружбану благодарен за жизнь спасенную княжне. Сейчас же пес ему мешал: ведь если княжна придет в себя, то сразу бросится вслед за Али, Всевышнего молили не напрасно. Княжна упала не вперед, туда, где был Али, а на скалу. Она бы непременно полетела в пропасть, но в миг последний пес Дружбан, как бы предчувствуя несчастье, вцепился ей в одежду и потянул назад.

читать далее ...

автор: Савченко Владимир